52. А Фессалия дает еще больше: Пелия, Ясона. Алкестиду, поход пятидесяти юношей, Арго, его говорящий киль.
53. И то, что свершилось на Лемносе, Эета, сон Медеи, растерзание Апсирта, все, происшедшее во время плавания, и впоследствии Протесилая и Лаодамию.
54. И если ты опять перейдешь в Азию, то и там много драматических сюжетов: тотчас представляется Самос, бедствие Поликрата, скитания его дочери вплоть до страны Персов, и еще более древнее: болтовня Тантала, угощение у него богов, разрубание на куски Пелопса и его плечо из слоновой кости.
55. А в Италии Эридан, Фаэтонт и превращение в тополь его сестры, плакавшей слезами янтаря.
56. Такой плясун должен знать также Гесперид, дракона, караулившего золотые плоды, и бремя Атланта, и Гериона, и быков, угнанных из Эрифии.
57. Ему не останутся неизвестными все баснословные изменения видов женщин, которые превращены были в деревья, зверей или птиц, и которые из женщин стали мужчинами, я разумею Кэнея, Тиресия и тому подобных.
58. А в Финикии Мирру и пресловутое чередование скорби ассирийцев. Он должен знать это и все более новое, на что после установления великой Македонской державы посягнули Антипатр и Селевк из-за любви, к Стратонике.
59. Он должен знать и более сокровенные таинства египтян, но должен показывать их более символически. Я разумею Епафа, Осириса и превращение богов в животных, а раньше всего то, что касается любовных похождений небожителей и самого Зевса, и в сколь многие формы он превращался.
60. Он должен знать также и всю трагедию в подземном царстве, и причины наказания каждого из грешников, и дружбу Пирифоя и Тезея, вплоть до сошествия в преисподнюю.
61. Говоря кратко, плясуну не должно быть неизвестно ничего из того, что рассказывают Гомер, Гесиод и лучшие поэты, особенно трагические. Я перечислил выше только очень немногое и, притом, самое главное, которое взял из многого, или, вернее, бесчисленного по количеству материала, а остальное я предоставляю воспевать поэтам, показывать самим плясунам и находить тебе по сходству с указанным выше; плясуну же необходимо, чтобы все это было под рукою, заранее подготовлено на каждый случай и, так сказать, лежало в запасе.
62. Но так как плясун является подражателем и обещает движениями выразить то, что поется, то ему, как и ораторам, необходимо упражняться в ясности, чтобы все, выраженное им, было очевидно само собою и не нуждалось в толкователе, а зрителю пляски надо, как сказал пифийский оракул, понимать немого и слышать ничего не говорящего.
63. Это как говорят, и случилось с циником Деметрием. Именно, и он, подобно тебе, обвинял пляску, говоря, что плясун служит только лишней прибавкой к флейте, свирелям и отбиванию такта трещетками, а сам по себе не приносит никакой пользы драматизму действия; он делает движения совершенно безрассудные и напрасные, так как в них нет никакого смысла, зрители же очаровываются внешней обстановкой действия, которой украшается ничтожное само по себе занятие плясуна — шелковым одеянием, благопристойной маской, флейтой, ее трелями и согласным пением хора. Все это выслушал знаменитый тогда — это было во время Нерона — плясун, человек, как говорят, не только не невежественный, но более всякого другого выдававшийся знанием историй и красотою движений, и обратился к Деметрию с вполне справедливой, думаю, просьбой, чтобы тот сперва посмотрел на его пляску, а потом обвинял его; при этом он обещал показать свое искусство без флейты и пения. Так он и сделал. Приказав молчать отбивавшим такт, игравшим на флейте и даже хору, он сам по себе изобразил пляской прелюбодеяние Ареса и Афродиты, донос бога Солнца, засаду Гефеста, набрасывание им сетей, связавших вместе Афродиту и Ареса, каждого в отдельности из стоявших тут богов, стыд Афродиты, некоторый страх и просьбы Ареса и вообще все то, что присуще этой истории. В итоге Деметрий, чрезвычайно восхищенный всем происходившим, воздал плясуну величайшую похвалу; именно, он закричал и притом самым громким голосом: «Человече, я слышу, что ты делаешь, а не только вижу; мне кажется, что ты говоришь даже руками своими».
64. А раз наше рассуждение коснулось эпохи Нерона, то я хочу также рассказать тебе, что случилось с одним иноземцем по поводу того же самого плясуна; этот факт также может служить к величайшей похвале искусства пляски. Один человек из иноземцев, живущих у Понта, принадлежавший к царскому роду, явился за каким-то делом к Нерону и смотрел вместе с другими на плясуна, танцовавшего так наглядно, что хотя этот зритель и не усваивал того, что пелось, — он был греком только на половину, — но, однако все понял. И вот, когда он собирался вернуться на родину, Нерон при прощаньи предложил ему просить, чего хочет, обещая дать это; тот ответил: «Ты больше всего меня обрадуешь, если дашь мне плясуна». На вопрос Нерона: «А на что он может тебе там быть полезным?» иноземец ответил: «Рядом со мною живут варвары, говорящие другим, чем я, языком, и переводчиков для них найти нелегко; так вот, если мне что будет нужно, он своими знаками объяснит у меня каждую мелочь». Такое сильное впечатление произвела на него подражательная сторона пляски, показавшаяся ему столь выразительной и наглядной.
